Версия для печати
Скачать эту статью
Ирина Одоевцева, урожденная Ираида Густавовна Гейнике, происходила из адвокатской семьи. Красавица, ученица Гумилева, она очаровывала всех, включая самого учителя, талантливыми стихами. Ее первая книга «Двор чудес»… А стихи «Толченое стекло», «Извозчик» петроградская полуголодная богема в годы революции заучивала наизусть.
Неправо о стекле те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.
(Ломоносов)
Считает барыши.
«Ну, будем сыты мы с тобой,
И мы, и малыши.
Семь тысяч! Целый капитал!
Мне здорово везло –
Сегодня в соль я подмешал
Толченое стекло».
Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой, –
Они помрут теперь».
Солдат в ответ: «Мы все помрем,
Я зла им не хочу.
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».
Поел и в чайную пошел,
Что прежде звали «Рай».
О коммунизме речь повел
И пил советский чай.
Прошло три дня, и стал солдат
Невесел и молчит.
Уж капиталу он не рад,
Барыш не веселит.
А в полночь сделалось черно
Солдатское жилье.
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, воронье.
По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала. Лишь солдат
Спал крепко до утра.
В то утро встал он позже всех,
Был сумрачен и зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.
«Ты б на денек, – сказал он ей, –
Поехала в село.
Мне надоело – сто чертей –
Проклятое стекло!»
Жена уехала, а он
К окну с цигаркой сел.
Вдруг слышит похоронный звон –
Затрясся, побледнел.
Семь кляч влачат по мостовой
Дощатых семь гробов.
В окно несется бабий вой
И говор мужиков:
«Кого хоронишь, Константин?» –
«Да Глашу, вот, – сестру.
В четверг вернулась с имянин
И померла к утру.
У Никанора помер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такая за болесть,
Не приложу ума».
Настала ночь. Взошла луна.
Солдат ложится спать.
Как гроб, тверда и холодна
Двуспальная кровать.
И вдруг… Иль это только сон?
Вошел вороний поп.
За ним огромных семь ворон
Внесли стеклянный гроб,
Вошли и встали по углам.
Сгустилась сразу мгла.
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Проклятого стекла!»
Но поздно. Замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп,
И семь ворон подняли труп,
И положили в гроб,
И отнесли его в овраг,
И бросили туда,
В гнилую топь, в зловонный мрак –
До Страшного суда.
1919
По словам Евгения Евтушенко, в этой балладе «…развернута одна из самых пронзительных метафор революции, обещавшей людям мир, свободу и манну с неба, а подсыпавшей в их миски толченое стекло вместо соли.
Этой темы еще не было в «Двенадцати» Александра Блока, ибо там жестокости подхлестывались прежде всего разгулявшейся стихией. Петька убивает Катьку из пьянящего азарта – за неимением персидской княжны, которую Стенька швырнул в воду частью от безудержной зверской удали, частью в ответ на упреки, будто он предал товарищей.
Но когда солдат подмешал в соль толченого стекла, – это уже был не безотчетный стихийный порыв, а тщательно продуманное злодейство: не только отнять у семи несчастных деньги вместе с жизнью, но и с расчетцем вложить их в собственную семью, в свою самку и своих детенышей.
Тут новый этап революции, и он пострашнее, чем романтизированный разгул стихии, своим очевидным, ничем не прикрытым изуверством. Так лодыри и пьяницы в деревнях, оказавшиеся в нищете из-за собственной лености и сивушности, «раскулачивали» трудолюбивых и потому зажиточных крестьян, чтобы заполучить их скот и избы, а соседи по коммуналкам в городах не гнушались доносами друг на друга, лишь бы прихватить жилплощадь, освобождавшуюся после арестов.
А как блистательно написана эта баллада, поражающая не только провидческим талантом совсем еще молодой женщины, но и чеканным мастерством, как и другие ее баллады».
В то же время сама Одоевцева, судя по ее воспоминаниям, относилась к себе очень строго и даже иронично:
Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я – как на сан архимандрита –
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом
1918
 |
| Ирина Одоевцева |
«Маленькая поэтесса с огромным бантом». Найдя для себя это определение, она перестала быть Ираидой Густавовной и стала Ириной Владимировной Одоевцевой. Это имя молодая женщина избрала для себя в качестве поэтического псевдонима.
Маленькой поэтессе с огромным бантом посвящают стихи многие поэты, в том числе Г. Иванов и Н. Гумилев, ученицей которого она была.
А вот воспоминания Георгия Адамовича: «Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших».
В то же время женская привлекательность не всегда шла на пользу начинающей талантливой и яркой поэтессе В.Трубицын пишет о том, что ей никогда не прощали ничего. «Не прощали «по-бунински» легкого дыхания, ее женского изящества, очарования. Она была истинной аристократкой - это то, чем нельзя притвориться, что невозможно передать словами, можно только увидеть. Все в ней: от походки, от манеры говорить и жестов изумительно красивых рук до стиля общения и образа мыслей - изобличало породу...
Не прощали в общем-то счастливого брака с Георгием Ивановым, обожавшим ее все 37 лет совместной жизни до своего последнего дня.
Не простили и относительного благополучия в эмиграции, и, конечно же, ее таланта. Сплетни, наветы, непонимание сопровождали эту женщину невероятной доброты и щедрости всю ее долгую и отнюдь не безоблачную жизнь, начавшуюся, казалось бы, так счастливо.
 |
Много счастия мне обещало
В Петербурге, над синей Невой...
Все мне было удача, забава
И звездой путеводной - судьба.
Мимолетно коснулась слава
Моего полудетского лба...
вспоминала Ирина Владимировна уже в эмиграции («Новый журнал», 1964)».
Е Евтушенко пишет о непростых отношениях Одоевцевой с «императрицей поэзии русской», Анной Ахматовой: «с беспощадностью, когда-то сформулированной ею в строках «А та, что сейчас танцует, Непременно будет в аду, она при каждом удобном случае клеймила Ирину Одоевцеву даже в обоюдной старости за то, что в юности эта «студистка» пыталась посягнуть на территорию сердца Николая Гумилева, казалось бы, добровольно освобожденную своевольной императрицей. (Н.Гумилев был первым мужем А. Ахматовой).
В отличие от Екатерины Великой она считала даже низложенных или покойных своих фаворитов неотъемлемой собственностью. «Придумано, будто я отсутствую в лирике Гумилева, будто он меня никогда не любил! Я думаю, всё это идет от Одоевцевой, которую Николай Степанович во что бы то ни стало хотел сделать поэтом, уговаривал не подражать мне, и она, бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош поэтического дара» (А.Ахматова).
В то же время сама Одоевцева была наделена способностью прощать тех, кто сам ее не слишком жаловал. Вот как она описала Анну Ахматову на панихиде по Гумилеву (рядом с его молоденькой вдовой Анной Энгельгардт): «Ахматова стоит у стены. Одна. Молча. Но мне кажется, что вдова Гумилева не эта хорошенькая, всхлипывающая, закутанная во вдовий креп девочка, а она – Ахматова».
Или Ахматова – на эстраде Дома искусств: «К ней не подходит «красивая». Скорее уж «прекрасная», но совсем по-особенному, безнадежно и трагически прекрасная».
1921 год. Жизнь в России все тяжелее и страшнее. Надо было спасаться. Ирина Одоевцева и Георгий Иванов, уже будучи в это время мужем и женой, за границу уезжают порознь: она - к отцу в Ригу и затем в Берлин, а он (Г. Иванов) - по театральным делам в Европу.
С 1922 по 1986 год - долгая, не всегда счастливая и обеспеченная жизнь в эмиграции, в основном во Франции. («В туманной дали недоступного для Ахматовой Парижа эта выскочка по-прежнему выглядела беспечной юной удачницей!» - Е. Евтушенко).
«Я на земле всегда была изгнанницей, Бездомной босоножкой-странницей, Ходившей – весело – по мукам.
В Нью-Йорке она встретилась с Владимиром Набоковым. Тот пошутил: «Такая хорошенькая, зачем она еще пишет...»
Она была такой красавицей,
что невозможно устоять,
и до сих пор меня касается
из-под ее берета прядь.
Та прядь заманчиво щекочется,
и дерзко прыгнуть в глубину
той фотографии
мне хочется,
как в недоступную страну.
А на приморской фотографии,
где две собаки спят врастяг,
игриво туфельки по гравию
поддразнивающе хрустят.
И знают разве лишь два дерева,
подглядывавшие в окно,
что с Гумилевым они делали,
когда на улице темно.
Среди кровавого и страшного
она, как будто вне тех лет,
«Кто я? – себя, как прежде,
спрашивала. –
Красавица или поэт?»
Любительница каши гречневой,
но, плечи кутая в меха,
она была не просто грешницей,
а воплощением греха.
Зато в лесу Булонском с Жоржиком,
ему душой не изменив,
она его кормила коржиком
из ресторана «Доменик».
Став молодой навек старухою,
она, всем нам родная мать,
казалась чуть ли не сторукою –
так всех любила обнимать.
Не пахли ее пальцы ладаном,
то там, то сям ныряли вдруг
и посвящали шоколадинам
причмокивающий досуг.
Она вкушала их со стонами,
обворожительно мила,
и так, Сластеною Сластеновной,
как ей пристало, умерла.
А перечтешь – в глаза бросается,
что как поэт давно мертва.
Зато в ней выжила красавица,
и, может быть, она права
Последние строфы могут пояснить его же (Е Евтушенко) воспоминания о последних встречах с Ириной Одоевцевой:
«…Мы сидим у нее в комнате переделкинского Дома творчества, я и моя жена Маша, – тогда еще врач, и Маша меряет ей давление. Нам и в голову не приходит, что мы будем преподавать в США: я – русскую поэзию, в том числе и Одоевцеву, а Маша – русский язык. А Одоевцева не догадывается, что это одна из по-следних ее посиделок.
Ирина Владимировна сладкоежка – ее губы, хранящие память о поцелуях Николая Гумилева и Георгия Иванова, измазаны, как у девочки, шоколадом. Она смотрится в крохотное зеркальце, смеется: «Вот бы меня так сфотографировать и – на обложку… Господи, как я люблю шоколад… В детстве я не вылезала из кондитерской Эйнема… Меня за рукав тянут: «Ну, сколько же можно!», а я упираюсь… Правда, то был совсем другой шоколад».
Она вытирает обшоколаденные пальцы, усыпанные старинными кольцами, трогательно надписывает мне свою книжку: «Жене Евтушенко, стихи которого так любил Георгий Адамович».
Она не вытирает губ. Они еще ждут других шоколадин.»
Большая часть жизни Ирины Владимировны прошла в Париже. Здесь, за рубежом, вышли стихотворные сборники «Контрапункт» (1950), «Златая цепь» (1975), роман «Оставь надежду навсегда» и другие. Хотя Одоевцева прекрасно владела французским и еще несколькими языками, ее литература была и остается русской: «Мы никогда не чувствовали себя эмигрантами. Мы были и остаемся русскими писателями».
Большой шум в эмигрантской среде вызвали мемуары Одоевцевой «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1978). Оставшиеся в живых немногие ревнивые свидетели тех лет традиционно обвинили ее в искажениях, неточностях. Тем не менее обе эти книги являются драгоценными историческими документами, «даже если там есть аберрации и чересчур вольная игра фантазии» (К.Кедров).
Пережив двух мужей-писателей (второй супруг – Яков Николаевич Горбов), вторую мировую войну, достаток и лишения, в начале 80-х годов – тяжелую болезнь, в возрасте 91 года Ирина Одоевцева вновь увидела родные невские берега. В феврале 1987 года «Литературная газета» опубликовала очерк о русской поэтессе, трудно и одиноко живущей в Париже.
 |
Реакцией на эту статью было приглашение Союза писателей возвратиться на родину. 11 апреля литературная общественность северной столицы встречала Ирину Владимировну в «Пулково».
За два года до кончины Одоевцева вернулась в СССР, где ее бережно возили с эстрады на эстраду, как говорящую реликвию, и говорящую весьма грациозно. «Маленькая поэтесса» не только вернулась сама, но и вернула нам в своих книгах и стихах атмосферу Серебряного века. Ее мемуары были изданы в один прием двухсоттысячным тиражом, который превзошел, наверное, общий тираж всех ее книг за 65 лет эмигрантской жизни.
Ирина Одоевцева была одной из последних, видевшей и слышавшей Гумилева, Ахматову, Сологуба, Белого, Бунина, Ходасевича, Гиппиус, Мережковского…
Читать мемуары Одоевцевой необыкновенно увлекательно. Мы словно погружаемся в те удивительные, суровые и подвижнические годы, воочию представляем перед собой увлеченного высокими материями выдумщика и мечтателя Гумилева, идем по заснеженному Петербургу вместе с великой и непостижимой Ахматовой, слышим странный говор - «птичий щебет» Мандельштама.
Оставаясь верной себе, "маленькая поэтесса" скромно, как и положено институтке, но живо и достоверно, а подчас даже иронично, рассказывает нам о великих поэтах как о добрых и уважаемых знакомых, а о поэзии как о высшем проявлении человеческого духа.
Россия, декабрь 2001 г., первое Рождество после возвращения на родину. «Большая кухня в 3 окна, красивый и обильный стол. Елка... Запах хвои, свечей и мандаринов. Приятное знакомое общество. Разговоры, споры. А во главе стола - моложавая, в белой шелковой блузке, с теплым пледом на коленях, во всеоружии всех видов парижского макияжа и маникюра, с веселым и влажным блеском серо-зеленых глаз - Ирина Владимировна Одоевцева - одна из блестящих и последних представителей серебряного века»...
Источник: www.litera.ru
Источник: www.newizv.ru
